Родился в 1883 году в семье священника в небольшом селе Лангенталь в Градище, австро-хорватской области, где жили преимущественно хорваты-долинцы. В его семье было 6 детей, Кршеван был третьим по старшинству. Его детство состояло из работы по дому и ухода за больной бабушкой, которая прослыла в селе как колдунья и знахарка. У отца с бабушкой по понятным причинам был глубокий конфликт. Кроме того, Игнаца, отца Кршевана, очень волновало то, что из всех его детей мать жены прицепилась именно к старшему сыну.
В 1891 году дядя Кршевана от отцовской линии, Мате, забрал его и самого младшего сына в Шопрон, где устроил в гимназию. В списках учеников Кршеван числился как «Krševan aus Langental», и данная приписка впоследствии трансформировалась в родовое имя. После окончания гимнации дядя помог устроиться Кршевану в Вене, где он поступил в юридическое училище. Брат его уехал обратно на родину. Планируя работать и путешествовать, Кршеван также учил французский и в меньшей степени русский языки.
В 1903 году он окончил училище и вступил на службу в Австро-Венгерскую армию. По окончанию службы он получил звание лейтенанта (прим. третье, низшее звание младшего офицера в сухопутных войсках).

В 1908 году Кршеван уехал в Российскую империю после того, как между ней и Австро-Венгрией были достигнуты дипломатические договоренности касательно Боснийского кризиса. В Санкт-Петербурге работал частным поверенным. В том же году встретил свою будущую жену, Елизавету Васильевну Корнееву. После свадьбы они жили на 12-й линии Васильевского острова. У них было трое детей: Анна, Ольга и Иван. В 1910-м году купили дачу в селе Сутоки Новгородского уезда Новгородской губернии, — во время Второй мировой войны эта деревня будет полностью сожжена немцами. Из детей до сознательного возраста доживут только Аня и Оля, а Ваня, родившийся и так с очень слабым здоровьем, умрет в 2 года от кори.

Летом 1914-го года Кршеван уехал в Градище навестить семью. Там встретился с отцом и матерью, и узнал, что все его сестры уехали с мужьями, а единственный младший брат умер в результате несчастного случая немногим позже того, как вернулся из Шопрона. Кршеван остался у родителей на две недели, — все это время он ухаживал за бабушкой. Этим он, надо сказать, намного облегчил жизнь своих родителей, поскольку, по их рассказам, последний год бабушка только и делала, что всем мешала жить, даже несмотря на то что вела исключительно лежачий образ жизни.
Когда она умирала, Кршеван испытал буквально бурю непонятных ощущений и отключился. Как ему потом рассказал отец, он два дня не приходил в сознание, и его уже были готовы хоронить. Он еще несколько дней пробыл у родителей, оправляясь от произошедшего, и затем уехал в Вену, где узнал, что началась война.

Кршеван воевал в составе 49-й бригады 2-го полка сухопутных войск Австро-Венгрии. Имел снайперскую подготовку еще со службы, и потому был достаточно ценным кадром. Воевать пришлось против второй родины.
На службе повстречался с Бёрнтом Бёмом, с которым они достаточно скоро сдружились, и Кршеван проявил себя как на редкость общительный человек, хотя раньше за собой такого не замечал, — его как будто что-то подталкивало, а в ушах стоял какой-то неразборчивый шепот. Такое бывало еще пару раз до их встречи, однако, именно к Бёму оно так прицепилось. Что бы то ни было. В голове. У Лангенталя.
В 1916-м году в ходе Брусиловского прорыва 2-й полк под командованием Иосифа Фердинанда был разбит. Тогда Кршеван получил сильнейшие ранения и последние несколько дней провел в полевом госпитале. Умер 19 июня 1916-го года в сопровождении Бёма.

Смотря на свое собственное покореженное тело.

В июне 1919 года Бём вернулся в родной Зальцбург, а спустя некоторое время уехал в Иннсбрук. После мигрировал в Италию, обосновавшись ненадолго в городе Тренто. У Бёма не были ни жены, ни детей, но были старенькие родители, — после войны он им так не показался, но чтобы окончательно не отнимать у них единственного сына, писал им письма до самой их смерти.

Следующее упоминание о нем встречается уже в газетах, как о выдающемся детективе полиции Рима, поймавшего самого Эрнесто Пиккиони, «чудовища из Неролы». С того времени и до сих пор его называли просто Бёмом, а после уже, где-то после сороковых — Дядей Бёмом.
В то время в Италии действовал режим Бенито Муссолини, и полиции и карабинерам было предписано бороться с местной организованной преступностью — мафией. И Бёму удалось попасть в самый эпицентр борьбы, а именно — в Палермо. Еще в 1924-м году туда прибыл «Железный префект» Чезаре Мори, под руководством которого и велась борьба с мафией. Тогда же Бёму удалось выяснить природу всех тех странных порывов, которые он испытывал по отношению к отдельным людям, шепотков в голове, кошмаров и невероятной убедительности, которой он до приезда к старой семье никогда и не помнил за собой. Этим чем-то оказалось так называемое Пламя — некая сила, которой пользовались мафиози и, как оказалось, некоторые полицейские тоже. И Бём узнал, что, оказывается, Пламя бывает абсолютно разным, встречается дай бог у каждого сотого, да и он, обладавший атрибутом Тумана, со слов одного преступника «мог бы оказаться неплохим хранителем».

В 49-м году он принял свое призвание как охотника на нелюдей, поймав чудовище из Неролы и параллельно с этим раскрыв множество других преступлений. За год до этого ему удалось выйти на след другого серийного убийцы, оставлявшего следы почти по всей Италии. Понять, что за преступлениями стоит один и тот же человек, было достаточно трудно, поскольку он много перемещался, не пользовался одним орудием убийства и часто менял свой подход к жертвам. Однако, без внимания Бёма не осталось то, что он ощущал один и тот же след на всех уликах, которые ему предоставляли. Тогда он понял, что убийцей является ему подобный, так называемый «туманник».
Арест этого убийцы произошел в 51-м году, и ловили его на живца. Девушка, которая выступала в качестве потенциальной жертвы, отделалась испугом. Арестован был некий Амедео Чиприани. На третий день его ареста в участок явилась некая девушка, собиравшаяся дать взятку за него. Бём этого допустить не мог.
При встрече с незнакомкой он вновь почувствовал что-то: казалось, словно девушка не просто такая же, как он, а будто кровная родственница, с которой он не виделся долгое время. Он поспешил скинуть это на то, что у него уже, судя по всему, не все в порядке с головой. Не в порядке от всего того бреда, которого он наслушался от мафиози, от Чиприани, от кучи людей.
А она сказала то, чего он никак не ожидал услышать:
«Папа?»

Девушкой оказалась его дорогая Анечка. Ей было немного за сорок, она потеряла мужа и ребенка и ненавидела коммунистов. А еще она была частью так называемого «Ордена» и последние 10 лет занималась тем, что обманывала людей. И Амедео Чиприани, маньяк, которого Бём ловил несколько лет, тоже оказался из этого же ордена. А еще оказалось, что Аня должна была его «отмазать».

Ордену было не выгодно иметь туманника, у которого совсем заплохела голова, что тот стал наводить шум по всей Италии. Ордену также было невыгодно, чтобы он разбалтывал что-то на допросах, что он мог сделать в силу воспаленного рассудка. Но ордену было выгодно иметь сильного туманника со связями в местной полиции, — и им был Бём, или Кршеван, как его представила Аня.
С орденом он достиг определенных договоренностей: Чиприани понес наказание, о чем впоследствии было напечатано в газетах. Однако, он умер «от естественных причин» немногим позже, в тюремной камере. Бём присоединился к ордену с подачи Ани.

В 1953-м году Дядя Бём ушел на пенсию.
В 1960-м — умер от естественных причин.

Орден предоставил ему новое тело. Не такое молодое, как хотелось бы, но и не рассыпающегося старика.

Ему уже было за сорок, когда мне его только выдали. А теперь ему уже семьдесят четыре, и приходится ходить с тростью, потому что иначе ноги косятся.
Хорошо хоть не с ходунками.
Никогда такого не было.
Никогда не думал, что ходить настолько сложно.
Никогда не было так трудно подниматься на первый этаж.
Даже когда лет пять назад стали называть дедушкой — и то был живчиком. А теперь уже рассыпаться скоро пора. Тело на пенсии.
А когда получу следующее — не знаю. И получу ли.
У этих страшных людей очередь на несколько поколений вперед расписана.
Для самых важных и нужных.
Потому и не знаешь, сколько еще придется ждать.
И время летит.
А меня отчего-то не поражает странное безмолвие. Я не впадаю в апатию от крахов наций.
Падения режимов, революции, войны. Миллионы шрамов. И раны — их бередят и бередят, а если сильно хочется, то наносят по новой.
Это слишком. Жизнь перенасыщена событиями. Вокруг так много всего происходит, а я не поспеваю за всем этим. Вроде, это раньше было сложно оттого, как много нового случается. Сейчас это каждый день. Еще к старому не привык, а тут уже — инновация. И учиться каждый раз надо.
Аня притащила страшную вещь под названием Spectrum. Спекки, если кратко.

Еще попробуй приноровись к этой махине.
К телевизору подключить-то ладно.

А вот в кнопочках попробуй не запутайся в кнопочках.
У меня, конечно, много свободного времени сейчас. Но желания со всем этим разбираться не настолько, чтобы не сломать это все к чертям в качестве оправдания для написанного от руки письма на бумаге.
У этого тела слишком старые мозги. И так нагруженные.
Почему-то каждый раз как мусолю одни и те же мысли о старости, когда сижу на лавке в парке.
Еще поди начну голубей кормить, когда до меня совсем никому дела не будет.
Аня и так навещает раз в сезон, да на праздники, старика своего, и передает что-то от ордена, что обязательно лично, а не шифрами по почте. Пока я тут зарастаю мхом.
Пообщаться не с кем. Кроме того странного типа, который, вроде как, за мной приглядывает, да соседского сынка.
Они австрийцы из Тироля. Живут напротив. Перебрались сюда, когда их пацану только-только девять лет исполнилось. И он тоже «наш». Толковый, особенно если научить, чему надо. Больно унылый только.
Один из немногих людей, с кем я могу поговорить на немецком.
Просто потому, что я с ним нянчился все это время. Дружелюбный сосед напротив.
Родители всегда то на работе, то в разъездах.
Думают, что парень сам о себе не позаботится.
Он-то, правда, толковый.
— Доброе утро, герр Ланге, — говорит, присаживаясь чуть поодаль.
Киваю ему в знак приветствия и говорю в ответ.
— Доброе, Эли.
Присаживается рядом и молчит, даже не смотрит в мою сторону. Выглядит подавленным и, кажется, даже не пытается это скрыть.
— У тебя что-то случилось? Больно ты хмурый сегодня.
Возможно, и ждал этой фразы. Возможно, и нет.
Он последний год весь такой смурной. Наверняка сильно расстроен из-за учебы или, может, из-за родителей. Видел я иногда, как они с ним общались, как его отчитывали, и он им ничего в ответ даже не говорил.
И веселым я его не видел тоже давно.
Все кутается в свою печаль и никому ничего не говорит.
Ждет, наверняка, когда его трясти этим начнут.
— Нет, все в порядке — отвечает безынтересно и, мельком на меня глянув, снова переводит взгляд куда-то вперед.
Я бы его спросил, в чем дело, да только знаю, что не ответит.
Скорее проигнорирует, чем начнет отнекиваться.
Всегда так поступал, сколько его помню.
— Поиграешь со мной в шахматы?
Забрасываю удочку уже с чем-то другим, и он снова на меня смотрит. Кладу между нами деревянный футляр.
Смотрит на него, затем на меня. Затем снова на футляр.
Думает с секунду где-то, комкая в ладонях рукава кофты.
И наконец решает:
— Ладно.
Только тогда открываю футляр и вместе с ним расставляю фигуры.
Предлагаю ему белых, на что он соглашается.
Начинает с пешки на d4. В ответ хожу конем на f6.

Мотался своими пешками, защищая короля туда-сюда под конец от моих слона и ладьи.
Даже если бы походил на e3, — все равно бы от ладьи не ушел.
Вместо этого, видимо, решив подкинуть мне последнюю гадость, съел пешку королем.
Ему явно не было это неинтересно.
Ставлю очередной шах ладьей, и он, сперва почесав затылок, тянется за рукопожатием.
— Хорошая партия.
Эли отмахивается, помогая мне собрать фигуры и уложить их обратно в футляр.
Делает это так быстро, в отличие от меня, что мне трудно не позавидовать.
— Я не старался.
— Почему же? Ты отлично держался. 40 с лишним ходов, — подмечаю, а он все равно не верит.
Жаль, что не верит. Потому что наша с ним партия объективно была хорошей.
 Если бы он посвятил себя этому, наверняка бы многого добился.
Особенно выставляя такую идеальную стратегию.
Вот только заниматься не пробовал, играл всю жизнь разве что со мной.
После того, как я его научил.
И посему ответ его меня разочаровывает:
— Наверное.
Наверное. Принижается, как будто специально.
И только вместо того, чтобы начать оправдываться как-то, говорит:
— Я пойду, мне нужно заниматься.
Махнув мне рукой, поднимается со скамейки. Киваю ему в ответ.
— Иди, конечно. Удачи, Эли.
Удаляется, слабо улыбнувшись.
И знаю же, что ни черта не идет заниматься.
Скорее, убиваться от тоски.

***

Является утром следующего дня. Примерно часов в 11.
Сначала жмет на дверной звонок, а потом, кажется, скрестись начинает.
А мне требуется время, чтобы выключить телевизор, подняться, дойти до двери и наконец ее открыть.
На пороге мнется и сдерживается, чтобы сразу не забежать внутрь.
Смотрит так, будто за ним кто-то гонится. Будто впустить его надо срочно.
— Я же могу с вами поговорить?
Во взгляде еще что-то.
Боится в первую очередь не чего-то там, гонящегося за ним, а меня.
Во вторую уже чего-то эфемерного. Не гипотетического кого-то.
— Можешь, — соглашаюсь, кивая, — что тебя волнует?
Почти дернулся, чтобы войти.
— Чувствую себя… не очень.
И взгляд вглубь коридора на мгновение косит.
Даже не говорит «пусти», а я это уже слышу.
Посему ничего не говорю и просто отступаю в сторону, давая ему пройти.
— Проходи, конечно.
Скидывает с ног свои белые кроссовки, отказывается от тапочек и остается в носках.
И мнется снова.
Явно не продумал, что мне расскажет.
Как выразит свое «не очень».
Оглядывается и мельком на меня смотрит, пока я прохожу обратно и усаживаюсь на диван.
Совсем с возрастом плохо стало, стоять тяжело.
Тоже садится в кресло, чуть поодаль, будто все это ждал разрешения.
Вообще в мою сторону не глядит, пока я смотрю на него не слишком пристально, и вместо того, чтобы наконец раскрыть мне свое горе, натыкается взглядом на мечту любого подростка сейчас.
Вцепляется взглядом в махину настолько сильно, что все еще не смотрит на меня.
— Ого, откуда у вас Spectrum?
И, вроде, голос его звучит не так безынтересно, как вчера, когда играли в шахматы.
Тоже гляжу на машину, с которой не мешало бы стряхнуть пыль, — если бы я ей вообще пользовался, — и усмехаюсь просто так, наверное, чтобы звучать чуть более дружелюбно.
Чтобы скрыть, что я ждал от него не этого.
Эта штука привлекает внимание всех моих немногочисленных гостей.
Приходивший на прошлой неделе электрик, который должен был вкрутить лампочки на кухне, хотел его украсть.
Эли этого, слава богу, не хочет.
Ему просто интересно.
— Дочка притащила, — отвечаю и, выдерживая небольшую паузу, продолжаю, — сказала отправлять ей письма через него, потому что обычной почтой долго, а на телефонные разговоры у нее времени нет.
Занятая такая, ей богу.
Я бы ей даже поверил, если бы не знал, на что она тратит половину свободного времени.
На сомнительную чепуху, лишь бы заработать побольше денег на очередное что-то, чем она дай бог будет пользоваться.
Игрушка, не более. Даже если это машина.
Покатается пару раз и забудет.

У нее таких уже три.
— А пользоваться им сложно, даже в своих каракулях уже разбираться не хочу, что она мне надиктовала как инструкцию.
Кивает в ответ.
— Ну да, там же нужно телефон подключить к модему и немного повозиться с командами, — говорит мне эти малопонятные вещи, и я ничего ответить на это не могу. Потому что не знаю, не помню уже, что там Аня говорила.
Это все проблемы этого тела.
Даже эти, вездесущие страшные люди. Тоже старики, все, как один.
Да только понабрали себе молодых тел, зная, что у них мозги более пластичные.
Что такими думать проще.
Никто бы из них не стал бы сидеть в теле рассыпающегося старика.

Не выгодно.
— А кем работает ваша дочь? — интересуется Эли, глядя на меня. Предупреждая мое возможное недоумение, продолжает. — Он же такой дорогой, не каждый может себе его позволить.
На такое ответить уже проще, чем послать электронное письмо. Тут мне уже думать не нужно.
— Обманщицей.
— В плане? — наивно не понимает и даже не скрывает этого.
Тут мне уже думать, действительно, не нужно.
Профессия у нее интересная и глупая одновременно.
Чем, собственно, и делюсь, и звучу разочарованно:
— Нашла себя в нише экстрасенсов-шарлатанов, которые якобы снимают порчу и излечивают болезни.
— Да кто в такое поверит?
Улыбаюсь и киваю.
Если бы он еще знал ее реальные мотивы. Ухохотался бы поди, с такой обидчивости.
— Очень недалекие люди? — говорю и сразу припоминаю цитаты из советских фильмов, — «Пока живут на свете дураки, обманом жить нам, стало быть, с руки».
На русском она звучит куда приятнее, чем на немецком. Но тогда бы он ничего не понял.
— Откуда это?
— «Приключения Буратино», советский фильм.
— Я не смотрел, — признается таким с такой интонацией, будто ожидает, что я начну его ругать за это. Я этого делать не буду.
Потому что ему, похоже, от этого и «не очень».
— Никогда не поздно наверстать упущенное.
Слабая улыбка посещает его лицо всего на мгновение.
— Тебе, может, чаю сделать? — говорю и готовлюсь уже встать с дивана, да только в ответ лишь мотает головой и произносит тихое «нет».
Сидит как-то скованно совсем, напряженно.
Определенно чего-то ждет.
Определенно, того, что я куда-нибудь уйду.
Посему остаюсь сидеть на месте, сцепив руки, и просто на него смотрю.
— И как вы к этому относитесь?
И снова не то, чего я ожидаю услышать.
— К чему?
— К тому, что ваша дочь людей обманывает, — наконец взгляд на меня поднимает.
Выглядит так, будто его сильно ударили ни за что.
— Никак, — нахожусь с ответом в ту же секунду и пожимаю плечами. — Она на меня обижена, что я ее бросил и не воспитывал. И делает все по-своему, как ей хочется. А я в ее жизни, вроде как, почти не при чем, — говорю, и ни в едином своем слове ни на секунду не сомневаюсь.
И, если честно, сам не до конца понимаю, чего она все еще со мной возится.
Видимо, ее начальство не хочет терять хорошего кадра.
Видимо, вся проблема лишь в том, что от меня есть толк и я выгоден.
Видимо, они думают, что ей со мной попроще.
Ее бы воля — наверняка бы сдала меня в дом престарелых и забыла бы навсегда. Отнекивалась бы сначала раз в полгода, что занятая и работает, а потом бы просто вычеркнула меня из списка значимых людей в своей жизни.

Потому что считает, потому что когда-то я это сделал.
— Вы ее бросили? — спрашивает чуть тише и смотрит так удивленно, будто это не я его последние лет десять нянчил.
— Война началась, — говорю, и спустя небольшую паузу добавляю, — у меня не было выбора.
— Тогда она обижается несправедливо.
Как будто все так просто. Это даже немного забавляет, но, видя унылый взгляд парнишки, сдерживаю смешок.
Потому что это его не просто вгонит в еще большую тоску.
— У нее есть на это право.
— Мне не понять.
Говорит так, будто это я сказал что-то неправильно.
И хмурится при этом, но хотя бы взгляда не отводит.
Вроде как, контакт наладили.

Вроде как, разговорились.
— Расскажешь все-таки, что тебя гложет?
— Да это… — заминается.
Точно не придумал.
Я же вижу, что у тебя руки изрезаны уже давно.
Что у тебя случилось?
— … устал, — наконец отвечает со вздохом после непродолжительной паузы.
Как-то кренится вперед, будто готовится встать и уйти, извинившись за потраченное время.
Будто передумал вовсе что-либо рассказывать.
И подумал, что я не пойму или отругаю его за это.
— От жизни в целом или от чего-то конкретного? — спрашиваю сразу же.
Оставайся. Зря от чая отказался только.
Смотрит как-то боязливо снова, но я, если честно, не пытаюсь даже кривляться, чтобы показать дружелюбие. Он явно не за фальшивыми улыбочками сюда пришел, а чтобы накипевшее выговорить.
— От всего, — осекается на первом слове, а второе говорит так, будто вопрос задает мне же. Замирает, и продолжает лишь после того, как я ему утвердительно киваю. — От меня требуют столько, сколько я не могу.
Голос в конце принижает явно не нарочно и звучит тихо, будто боится это даже озвучить.
Наверняка считает, что назову эти его откровения сущей глупостью. Скажу, что то, что у него там — это все не проблемы, а так, ерунда, которую он сам на себя накручивает. Скажу, напугаю его, и он убежит куда-то. Возможно, пошатается где-то до поздней ночи, пока его будут выискивать родители.
Определенно так думает, и мне даже смотреть на него не надо, чтобы это понять.
Не понимаю только: почему ожидает от меня такого предательства?
— Папа хочет, чтобы я по его стопам пошел, в хирурги. А я экзамены не сдам. Я не смогу.
Голос почти ломается на первом «не». На втором вижу надлом уже на лице.
Тихо говорю, чтобы продолжал, и он, глубоко вдохнув, слушается.
— Я не успею подготовиться, не смогу просто, — прикусывает губу изнутри, что-то там соображает, отведя взгляд куда-то вперед. А говорит все так же приглушенно.
И наконец откидывается назад в кресло. Наконец немного расслабляется.
— Ни учиться не хочу, ничего не хочу. На меня ругаются уже учителя из-за этого. И кажется, что от меня толку нет совсем, — вроде, набирается смелости и перестает рассказывать на грани шепота, И смотрит на меня вдруг. — От меня ждут чего-то запредельного все, а мне что делать, если я знаю, что не смогу?
И думает, поди, что я могу ответить ему на этот вопрос.

А у меня свое мнение на это.
Я ему не отец, чтобы ждать, что он выучится на хирурга, как будто ему это ничего не стоит.
Но, в отличие от них двоих, знаю зоны роста. Знаю, потому что сам его чему-то учил, пока его оставляли на меня.
Занятые господа, не находящие время на единственного сына.
Возможно, не живи я напротив, он бы не научился так виртуозно в шахматы играть. Не научился бы петь.
Но и моя вина в том, что он это не догадался как-то использовать.
В том, что не видит в этом перспективы и вместо это зарывается в собственных мыслях. Буквально закапывает с головой, думая, что ни на что не способен. Даже сейчас бормочет о том, что до сверстников не дотягивает.
— И что ты думаешь, тебе скажут родители, если ты не сдашь что-то?
Явно не знает ответа, и не пытается скрыть замешательство.
— Я не знаю, но… — почти ругается, но вовремя осекается, — а что, по головке погладят?
— Откажутся, думаешь, и выпрут из дому?
— Наверное. Я не знаю, — и будто искренне в это верит. Что от детей так легко отрекаются.
— И потому только в боли ты утешение находишь?
Киваю неопределенно в его сторону, явно намекая на руки, которые он уже успел себе исцарапать. Все в порезах. Свежих причем.
Не в первый раз вижу, как он пытается скрыть запястье под длинным рукавом.
Только не догадался сразу, что он там конкретно скрывает.
А сейчас и не пытается уже.
— Да вроде… за это на меня мать уже наорала.
Почти готов был отмахнуться, — вижу, как рука его дернулась на долю секунды, — только почему-то пресек это движение. И кивает затем, почти сразу, как только спрашиваю о том, попыталась ли что-то узнать. Ответ оказывается и ожидаемым, и немного удивительным одновременно, — не попыталась.
И сразу это представляется в голове. Наверняка застала его за этим скверным делом, просто потому, что не вовремя вернулась домой. Или следы обнаружила после того, как он сам неаккуратно затер их на раковине, а следом отругала.
— Разумеется, это загоняет в уныние, — будто спешу его немного подуспокоить, согласиться с ним. —  Но ты не должен видеть в них врагов. Они же твои родители. Они тебя любят и не выгонят из-за каких-то глупостей вроде экзаменов. — И следом пытаюсь внести здравое зерно в его голову.
Но его он тут же отвергает:
— Мне кажется, что нет.
— Не говори глупостей.
— Не могу.
Совсем сгорбился и ссутулился. То ли от собственного горя, давящего на плечи, то ли от стыдливости под чужим взглядом.
Таким, действительно, не хочется делиться.

Потому что слова звучат как приятие мрачной действительности.
— Мне вообще некому было об этом всем рассказать, — подтверждает догадку ломотой в голосе,  — я к вам пришел, потому что вам одному не плевать…
Киваю. И надеюсь, что он не подумает, будто я тоже считаю, что всем плевать.
— Просто… я еще боюсь, что они же расстроятся? Если меня мертвым найдут.
Как будто сам не знает, что да, расстроятся. Хоронить детей всегда тяжело в моральном плане. До сих пор помню, как сына хоронил, маленького-маленького. В таком же маленьком детском гробике.
— Им придется деньги тратить на похороны, все такое.
А вот этого уже сложно понять.
Почему им всем таким сразу какие-то корыстные мотивы в голову идут, если дело в совершенно другом.
Причем всегда, какими бы злыми и жесткими опекуны ни были.
Хотя «всегда» — это я, наверное, себя убедить пытаюсь.
— Не хочешь расстраивать родителей своей смертью?
— Не хочу, — слабо мотает головой и опускает глаза.
— Но и жить тебе не хочется?
— Не хочется.
Взгляд у него абсолютно пустой.
Остатками собственного сознания понимаю, что нужно было следить. Что нужно было все это заметить раньше, поговорить с ним, поставить на ноги. И мысленно виню себя в этом. Как неудавшийся уже в который раз опекун. Ругаю сам себя, и вместе с этим явственно ощущаю, как меня захлестывает воодушевлением. Упоением, стоит снова взглянуть на этого разбитого, расстроенного парня, которому точно не стоило всего этого рассказывать. Особенно сейчас, когда я такой старый. И все эти эмоции — они не мои. Они принадлежат монструозной сущности, обычно тихо живущей на краешке моего сознания.
Мое — сожаление, которое я все еще пытаюсь не растерять. Не выпустить их рук, как зонтик во время урагана.
Ее одержимость, особенно она. Одержимость, с которой она шепчет мне на ухо о том, что это тело слишком хорошее, чтобы просто так его упускать.
Она шепчет громко.
Слова на слух разобрать не могу, но чувствую их смысл.
А еще чувствую немногочисленные тики в разных частях тела.
— Если бы можно было скинуть на кого-то свою жизнь и больше со всем этим не страдать, я бы это сделал, — Эли это говорит, даже не замечая меня в этот момент. — Хоть за бесценок. Я просто не хочу.
Не хочу видеть свой хищный взгляд в этот момент.
— Это можно устроить.
Говорю то, что не хочу говорить. Говорю не я.
Смотрит с недоумением, пока я безуспешно пытаюсь загасить приступ чужого человеколюбия.
Ощущаю одновременно то, как он не по своей воле цепенеет, совершенно этого не понимая, и начинающую стучать по вискам головную боль. Мигрень, такую же монструозную, как и то, что ее вызывает.
Не знаю, кого просить, чтобы она прекратила.
— Я могу сделать так, что ты уснешь и не проснешься. Никто ничего не узнает и родители не расстроятся из-за твоей смерти. А я просто займу твое место, — и интонации почти не мои. И Эли наверняка начинает понимать, что что-то не так, только, как и я, слишком поздно.
— Это дурацкая шутка, — отрицает, пока все еще моя рука тянется потереть висок.
И тут же после этого тоже становится как будто не моей.
Действительно пугающее ощущение, если бы не было таким привычным.
— Я не шучу, — говорит моими губами, и Эли опасливо хмурится.
Прекрасно его понимаю сейчас.
Звучит слишком убедительно, несмотря на такую простоту фразы.
— И как же вы это сделаете?
— Так же, как и обычно. Это не первое тело. И я тоже хочу быть молодым. В отличие от тебя, я знаю, что я еще не все доделал.
Парнишка немного кривится и, видно по позе, что готовится уже уйти, может, даже убежать, но глупый интерес держит его на месте.
А эта обманывает его бесстыже. Как Аня своих пенсионеров, сообщая им о страшной порче, идущей по всему их роду и готовящейся отнять последнее ценное: внуков да детей.
И, конечно, ты многое не доделала. И особенно тебе было от этого злостно и обидно, что твоя жизнь на мне прервалась.
— Я могу позвонить санитарам, как только вернусь домой, — явно угрожает.
И смотрит на меня, почти как на врага народа.
Справедливо.
Но отсекает почти сразу.
— Ты не позвонишь. Так же, как и не встанешь сейчас с этого стула.
Эли слышит это — и дергается тут же. В тот же момент понимает, что действительно не может встать. И злость в его глазах сменяется паникой, стоит только на них натолкнуться.
Одними губами спрашивает, как это.
Так и застывший, вот-вот готовясь встать с кресла.
— Ты же не просто так ко мне пришел жаловаться на жизнь, верно? Знаешь же, что я тебя пойму.
— Да, вы же со мной нянчились с нашего приезда…
— Я не об этом, Эли.
На последних обрывках сказанного морщусь и потираю переносицу.
Эли чуть не валится лицом в стол от неожиданности.
Эта ошметок сознания ничего не может.
Только подкараулить меня, когда я не ожидаю подвоха и попытаться что-то провернуть. Пока я не вижу. Пользуется тем, что быть стариком сложно, потому что сама к этому привыкла.
И только заметив более молодое, перспективное тело, начинает рваться к нему, наплевав на то, что ресурсов нет на нее почти.
Ему бы не мешало все это забыть сейчас, но не уверен, что смогу это сделать.
Когда, наконец, снова на него смотрю, тупит взгляд.
И оживает даже не сразу, сначала беззвучно пытается какие-то звуки издать, подобрать слова.
И лишь секунду спустя наконец отмирает и что-то говорит.
— Я не могу это объяснить…
Понимаю.
У меня было точно так же.
Когда я ее навестил спустя столько времени.
Когда она даже пары слов связать не могла, но до боли цеплялась в мою руку своими костистыми граблями с натянутой на них дряблой кожей.
Наверняка сейчас вдруг выгляжу таким же потерявшимся, как и он.
— Я тоже не мог когда-то, — уверяю его и, наверняка, звучу более убедительно даже, чем до этого. Потому что говорю честно и искренне. — А сейчас мне голос моей бабки шептал прямо сейчас отнять у тебя тело. Но я этого делать не буду.
И даже когда добавляю это, звучащее полным бредом, верит.
Даже читать ничего не надо, — по нему это видно.
— А что будет, если я соглашусь?
Хочется себя по лицу хлопнуть.
На несколько секунд замолкаю, размышляя над тем, стоит ли вообще что-то говорить.
А потом снова смотрю на него, и вижу еле-уловимый, но все же щенячий восторг.
Испугался, но хочется.
— Уснешь и не проснешься, — говорю первое, что приходит на ум. — Получишь свое упокоение. Возможно, просуществуешь пару лет где-то на периферии, а потом успокоишься и пропадешь.
Так было и с Бёмом. Точно помню, что когда первый раз это произошло, он на меня даже ругался. Остатки его сознания.

Ругался на меня, что он мог столького достичь.
Что хотел невесту.

А я у него все это отнял.
— И тебе не придется решать проблемы самому. Тебе не придется ничего делать, — добавляю после небольшой паузы, мотнув плечами.
С секунду смотрит, не моргая, и будто включается обратно.
Смотрит немного растерянно перед собой, что-то ищет как будто.
А затем резко поднимается и на негнущихся ногах идет к выходу, кидая напоследок.
— Я пойду, пожалуй.
Кроссовки не зашнуровывает даже.
Надеюсь, что не споткнется.

***

Сам себя впускает в квартиру, стоит мне только открыть ему дверь.
Не успеваю даже поздороваться, как заходит, не церемонясь, и скидывает свои кроссовки.
Прет в глубь гостиной и усаживается на кресло.
И мне только остается поспевать обратно, даже просто провожая взглядом.
У меня не было возможности помолодеть за неделю.
— Я не смог ничего никому рассказать… — говорит, и тут же думаю о его глупости. Однако, все оказывается еще хуже, как только продолжает, смотря на меня так, будто открыл для себя какую-то древнюю тайну и теперь не знает, что с ней делать. — У меня как будто язык отнимался в тот же момент, как только я об этом думал.
Еле сдерживаюсь, чтобы не закатить глаза, и чувствую подступающую злобу.
Сам хочу его ругать, но сдерживаюсь.
Потому что парень и без того выглядит убитым.
Потому что его уныние шлейфом за ним тянется.
— Потому что о таком не стоит рассказывать, Эли, — говорю, присаживаясь на диван.
Как-то неопределенно на меня смотрит, а потом взгляд опускает.
Жду, пока скажет что-то толковое, прислушиваясь к часам с маятником.
— А это… это больно вообще?
Не понимаю сначала, о чем он.
О том, когда с крыши прыгаешь или таблетками травишься.
 Или еще о чем.
И уточняет, без труда подмечая мое недоумение.
— Нет, — качаю головой.
Отворачивается буквально на мгновение, раздумывая, и наваливается с новым вопросом:
— Что посоветуете?
Вздыхаю и оглядываю его с ног до головы.
Явно не бежать к психиатру, где его напичкают такими страшными таблетками, что на всю жизнь осадочек останется.
Хотя и не знаю, как там с этим сейчас, но опасаюсь.
Отчего-то кажется, что в нашем захолустье психиатрия до сих пор карательная.
Снова обращаю внимание на руки и легко угадываю, что за пятна у него на рукаве кофты.
За это и цепляюсь, озвучивая ответ:
— Поговорить с родителями о твоих руках.
— Они не поймут, — даже не мотает головой, и говорит утвердительно. Сам в это верит.
— Ты хоть пробовал? — только-только говорю, как начинает оправдываться. И явно не может отличить банального «спалиться за глупостью» от «попросить о помощи». В первую очередь из-за того, что сначала на оры из-за первого напоролся и теперь думает, что второе — абсурд.
— А если я не пойду к родителям?
— Зря это сделаешь.
— И если соглашусь?
— Тем более.
— А если это будет мой выбор.
Чувствую исключительное возмущение.
Особенно в тот момент, когда начинает упрашивать.

Когда у него окончательно ломается голос, когда вываливает на меня все накипевшее, и когда начинает натурально орать и реветь.
Вцепляется мертвой хваткой и натурально капает на мозги.
— Уверен?
— Уверен, — ни секунды не потратил на мыслительный процесс.
Либо ему совсем плевать на все, либо слишком глупый.
Хочется склоняться к первому.
Протягиваю ему руку для рукопожатия.

Чтоб был хоть какой-то знак для меня, что заключаем сделку.
Договариваемся.
— Было приятно с тобой познакомиться, Эли.
В последний раз надеюсь на то, что передумает.
Но вместо этого лишь пытается улыбнуться сквозь ломающий мышцы новый приступ.

Плечи затекли от руки, которой меня придавил старик.
Отлипаю от него как-то с трудом, промаргиваюсь. Понимаю, что в квартире пахнет старостью.
Не настолько смертельно, как в доме престарелых.
Пылью, лекарствами. На мебель как будто налипли прошлые десятилетия.
Вот почему никто так не хочет к ним в гости.
И вижу теперь лучше. Аня была права: тут, действительно, не так темно, как мне казалось.
По настенным часам понимаю, что прошло часа 3. В этот раз все прошло быстрее.
Он не противился, как старое тело, а смирился сразу, что его больше не будет.
Он ведь этого и хотел. Принял свою слабость.
Первым делом прохожусь по комнате, потягиваюсь, и так и сяк. Сажусь на стул и, потянувшись в бок, хрущу хребтом. Как будто меня наконец развязали.
Наматываю кругов десять вокруг дивана с мертвым телом, прежде чем натыкаюсь взглядом на Аню.
Она смотрит со смесью непонимания и злости сперва на меня, затем на тело. Потом снова на меня. Приоткрывает рот, но ничего не говорит.
Подходит к телу и понимает, видимо, что никого там нет.
И снова глядит на меня, возмущенно.
— Ты отнял тело у подростка?
Как всегда начинает с обвинений.
— Нет, — отвечаю почти сразу, пресекая невесть откуда взявшееся желание оправдываться.
Пресекая мысли о том, что именно это я и сделал.
— Мы с ним договорились. Все честно.
Слышу свои слова чужим голосом, и это всегда было так странно.
Вздыхает, проходя вглубь гостиной и, оставив какие-то пакеты рядом с диваном, снова смотрит на тело.
— Полегчало?
А я чувствую себя так, будто с меня сняли слой пыли.
И думать теперь о старости не хочется.
Не в том возрасте.
«Полегчало?» — вопрос хороший.
Делаю колесо, но немного запинаюсь об собственные ноги в конце. Не падаю, тем не менее. И трость мне теперь ни к чему. Надо просто немного привыкнуть. Стою как какая-то кривая звезда, руками вверх и враскорячку, прежде чем наконец становлюсь нормально.
— Видишь? — говорю ей и почему-то глупо хихикаю.
Аня закатывает глаза, но молчит вместо того, чтобы, как она это любит, выплюнуть очередную гадость.
— Теперь у меня есть желание разбираться с этой штукой, которой ты заставляла меня пользоваться.
— Компьютером, — уточняет, и я широко киваю, садясь за деревянный стул перед этой пыльной махиной.
— Именно.
Все еще тяжко называть вещи своими именами, но ничего, пройдет.
Сажусь, но ничего не трогаю. Просто смотрю на блеклое отражение на экране, на свое новое лицо. Ладонью прохожусь по лицу и довольствуюсь, понимая, что кожа не дряблая. Не испещрена морщинами.
И руки. У стариков они полупрозрачные. Мерзкие. А тут живые, красивые.
Аня совершенно не понимает, чему я так радуюсь, и мне даже не нужно видеть замешательство на ее лице. Я и так это чувствую. Ей повезло никогда не быть семидесятилетней старухой.
— А теперь что? — спрашивает так, что я теряюсь на секунду.
Встаю из-за стола, прикидываю.
— Они будут очень недовольны… — сама тоже не знает, как обозвать случившееся, поэтому просто рукой указывает на меня, проводит ею в воздухе и, наконец, выдает, — … этим вот.
Голос ее звучит не мелодично как всегда, а со скрипом. Злится.
— Они и так всем подряд недовольны, — отмахиваюсь.
Хочет что-то сказать, но пресекаю, подходя к ней и грозя пальцем, как маленькой девочке.
Наконец-то выше ее. Раньше ей приходилось немного нагибаться, чтобы меня обнять. Когда у нее вообще было на что-то такое настроение.
— Сейчас ты позвонишь в скорую и скажешь, что у тебя умер папа. Им нужно констатировать его смерть.
Киваю ей первый и она повторяет за мной с некоторым сомнением, заметным по ломкости движения.
— Расскажешь, что соседский мальчик распереживался, что у него близкий человек умер. И ты его отпустила домой.
Пытается скрыть возмущение и выглядит так, будто зажевала что-то горькое. Всегда выглядит так, когда что-то идет не так, как она хотела. Когда мне приходилось ставить ее на место и пресекать ее попытки все сделать по-своему.
— Что теперь с тобой делать?
Пожимаю плечами.
— Все, что и хотела. Подаришь мне эту махину на день рождения, потому что так тебе наказал папа, — киваю в сторону компьютера и медленно подхожу к входной двери. Нахожу взглядом одинокие белые кроссовки, неспешно натягиваю их на ноги. Чуть не кренюсь в сторону, правда, в процессе. Но это ничего.
Привыкну быстро.
Аня смотрит на меня как-то беспомощно.
— И куда ты?
— Домой? К маме с папой?
Я бы на ее месте плюнул мне в лицо за такие фразы. Но я не совсем уверен, мне ли они принадлежат. Поэтому так сложно занимать чужое тело каждый раз.
Каждый раз теряешься, ты ли это еще или уже не совсем.
Каждый раз. Вроде, видишь глазами своими. Ходишь сам. Что-то делаешь тоже сам.
И все равно ощущение, что это не совсем ты.
Но больше не отторжения, а просто вопросов.
А Аня все смотрит и смотрит беспомощно. Явно хочет знать, что про меня сказать. Как ребенок смотрит, жаждет совета от взрослого.
Подхожу к ней, укладывая руку на плечо и глажу, чтобы приободрить.
— А они подождут. И я отвечу за все сам, если понадобится. Никого они не теряют.